Во дни безмятежной молодости я попал в музей изобразительных искусств. Будучи ребёнком малообразованным, но интересным, я ходил от картины к картине, а позже, устав, сел на банкетку перед полотном средних размеров, на котором изображены были ветряные мельницы. На такую ерунду, как имя художника, внимания я тогда не обращал. Правильно, кто-то из не легендарных голландцев (общеизвестные голландцы тому музею были не по чину).
Сижу, отдыхаю, воображая, как шумит ветер, скрипят мельничные жернова. Либо не жернова, но что-то определённо скрипело. Так я ощущал, пребывая в дремотном состоянии. Не переносил я музеев в громадных дозах. Пять мин., кроме того пятнадцать – куда ни шло, но после этого мозг переполнялся впечатлениями. Срабатывал предохранитель, и я погружался в ментальный аквариум, звуки и куда, и видения практически не доходили.
– И откуда у них, сволочей, столько зерна? – сообщил второй визитёр, ещё более чем я, сельского вида. Сообщил и ушёл, а я начал думать. Вправду, сколько на картине мельниц? Одна, две, три… Восемь! какое количество перемалывает за час зерна, я не знал, но считал, что много. Прежде так как мельница не в каждом селе была. И ничего, хватало. А тут их целых восемь… И климат в данной Голландии скверный (я почему-то сделал вывод, что на полотне всё-таки Голландия), и тюльпанами всё заросло (у нас под Рамонью возможно было отыскать целые поля диких реликтовых тюльпанов), и колхозов никаких нет, а мельницы мелют и мелют.
Ушёл из музея в раздумье, но осознал: в картинах очень многое скрывается, стоит лишь взглянуть пристально. Как это сделал селянин.
Отечественная районная газета тогда именовалась «Знамя Ленина». Не весьма уникально, но, думаю, такая была установка. Все районные газеты назывались схоже: «За коммунизм», «Знамя Ленина», «Ленинский путь», «Путь к коммунизму» либо что-то наподобие. Нас в третьем, что ли, классе, водили на экскурсию. Продемонстрировали редакционное строение, дали посмотреть в кабинеты, но более всего меня заинтересовала типография. Маленькая, да и с чего ей быть большой: с тиражом в две – три тысячи она справлялась, а больше и не требуется. Газета малоформатная, наподобие «Пионерки», лишь черно-белая. Печать была страшной – буквы бледные, неровные, коленвалом, а фотографии представляли собой причудливую россыпь точек «представь себе». Но прямо на отечественных глазах отпечатали пара экземпляров и раздали на память. Нас это вдохновило. Здорово так как! Сейчас мы знали, как делают газеты. Может, поразмыслил я, когда-нибудь и меня напечатают.
Районную газету выписывали в каждой семье, ну, практически. Говорю ответственно – я на летних каникулах трудился почтальоном и скоро заучил, кто что просматривает. Не в третьем классе трудился, постарше, но время было неспешное, и кто выписывал «Работницу» в шестьдесят пятом, выписывал её и в семидесятом. Изменений никто не ожидал и не желал, разве маленьких: достроить Саяно-Шушенскую гидроэлектростанцию, приобрести магнитофон либо съездить на море. Но, фактически, это и переменами назвать тяжело: и до войны строили электростанции и ездили на море (до войны в шестьдесят пятом было неподалеку). Кстати, виделись люди, в большинстве случаев пенсионеры, выписывающие районные газеты вторых областей а также республик, их пересылали бандерольками. Проявление ностальгии? Не знаю.
Газета, на взгляд юного пионера, а позже и комсомольца, была неинтересна донельзя. На первой полосе перепечатки из областной газеты «Коммуна» (областные газеты также крестили под копирку, «Коммуна», «Коммунар», а для комсомольцев – «Юный коммунар»). На последней – телепрограмма на трое суток (принимался один канал, и достаточно), творчество читателей: стихи, зарисовки, кроссворды. А внутри, на развороте – основное. Сводки с ферм и полей: какое количество вспахали, сколько заборонили, сколько засеяли, сколько убрали. Процент готовности сельхозтехники. Надои, привесы, численность деловых поросят. И потому всяких знал, сколько молока от коровы приобретают в передовых хозяйствах, а какое количество в отстающих. Позднее, уже в восьмидесятые, моему товарищу, как передовику производства, довелось отправиться в ГДР, и перед встречей с германскими бауэрами их инструктировали: смотрите, не проболтайтесь, что у нас рекордные надои три тысячи килограммов. В то время, когда на вечере советско-немецкой дружбы (товарищу, как и вторым выездным, было нужно пожертвовать бутылку водки), вопрос о надоях поднялся, видно, вопрос данный был протокольным, товарищ забери и сообщи, что лично он надаивает от коровы пятнадцать тысячь киллограм. А в високосный год – шестнадцать. Позже оправдывался перед сопровождающим, дескать, за державу жалко. Но это к слову. А по делу: по поводу надоев, намолотов и посевов мы знали совершенно верно и в литрах, и в метрах, и в килограммах. Как знали да и то, что основная заповедь земледельца – сдать хлеб стране. Не реализовать, в частности сдать. Платили за зерно по установленным расценкам, и фактически все колхозы в осеннюю пору оставались ещё и должны.
Зерно увозили на ток, а позже на пункты «Заготзерна», и к предстоящей судьбе ржи, пшеницы и других злаков колхоз отношения, в большинстве случаев, не имел. Потому не имел и мельниц. Муку привозили – в случае если привозили – в сельпо из города. Либо сами ездили в область и брали кило и кило блинной несложной – пирог испечь либо лапшу сделать.
К хлебу отношение в деревне было смешанное. Были ещё люди, заставшие голод – и людоедские тридцатые годы, и жёсткие сороковые, на хлеб они разве что не молились. Быть может и молились. Тайно. А ещё хлебом кормили скотину. Скотина также кушать желает, чем же её кормить, как не хлебом? Но подобное осуждалось: рисовали карикатурки, писали фельетоны, публиковали гневные письма трудящихся.
Необычно, но чем ближе к полю, тем хлеб был хуже. Районный хлебозавод выпекал непривлекательные кирпичи, черствеющие и плесневеющие в первые же дни. Второй мой товарищ, студент технологического университета, растолковывал это нехорошей мукой: дают, дескать, в село то, что в самый раз выбросить, потому и хлеб таковой. А отчего, задаю вопросы, мука такая нехорошая? Мельницы портят? Нет, мельницы у нас обычные. На электричестве. А на складах хранят её, муку, непотребно. То отсыреет, то ещё что произойдёт.
Но, в городе хлеб был получше. И вкуснее, и хранился не сутки, а три. Те же, кто побывали в Москве, говорил сказки – что булки в Москве и мягкие, и сладкие, а ржаной хлеб духовитый, как будто бы из печи. Как будто бы из печи – выражение из ветхих времён, хлеб в сёлах пекли редко.
И потому пейзаж с ветряными мельницами отозвался печалью. Правильно, большое количество в данной Голландии хлеба, и не везут всё зерно в Амстердам, не сдают стране, а сами, на местных мельницах смелют муку, напекут хлеба и съедят вместе с голландской селёдкой и картофелем.
И сейчас, в то время, когда я просматриваю победные реляции о превосходных урожаях, думаю: а как у нас с мельницами? С мукой? Соскучился я по вкусному духовитому хлебу, хоть и не в деревне живу, а в городе, и Снейдерса от Кукрыникс отличить могу. Пускай и не сходу.