В моем имении имеется большой-пребольшой парк, в том парке громадной-пребольшой дом, а в том доме – Кабинет Размышлений О Судьбах Отечества. И не беда, что имение, парк, кабинет и дом существуют только в воображении, наоборот, как раз воображение придает им блеск, неуязвимость и размах перед всякого рода потрясениями и бурями. Да и налогов платить не требуется.
А в Кабинете Размышлений О Судьбах Отечества стоит любимый диван. Над диваном два портрета. Справа – портрет Александра Христофоровича Бенкендорфа работы Джорджа Доу, слева портрет Петра Яковлевича Чаадаева работы Селиверстова. Не подлинники, но хорошие копии.
Под портретом Бенкендорфа – изречение в рамочке: «Прошедшее России было страно, её настоящее более чем великолепно, что же касается её будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое храброе воображение; вот точка зрения, с которой русская история должна быть разглядываема и писана».
И под портретом Чаадаева также изречение в рамочке «Тусклое и мрачное существование, лишённое энергии и силы, которое нет ничего, что оживляло, не считая злодеяний, нет ничего, что смягчало, не считая рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни замечательных поучений в его предании… Мы живём одним настоящим, в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мёртвого застоя».
В зависимости от настроения, я сажусь то под портрет Чаадаева, то под портрет Бенкендорфа.
Согласиться, под Бенкендорфом мне покойнее. И сны снятся возвышенные, приятные, наполняющие патриотизмом и гордостью: то я рыбачу с лодки в Босфорском проливе, между поклёвками наслаждаясь русскими знамёнами над Царьградом, то еду по Китайско-восточной железной дороге в шикарном салон-вагоне, а китаец-стюард в белом как снег кителе подает мне зелёный чай и говорит «ваше превосходительство» без мельчайшего выговора, то открываю амбулаторию в знойной Миклухомакландии, а облагодетельствованное население увлажняет слезами признательности и умиления тёмные ланиты… А также в случае если сон закинет меня в глухую индийскую деревушку, обитатели которой стенают под гнетом британского колониализма, стоит мне сообщить «я русский», как меня начинают забрасывать цветами, мазать благовониями и нести на руках под весёлые крики «Хинди, руси – пхай-пхай!»
А вот в случае если снятся кошмары, как-то: за рубль дают полпенни, «поля усеяны телами мёртвых крав, кои валяются, кверх ноги вздрав», вельможи, согнав смердов в придорожную грязь, спешат на самобеглых повозках германской работы, стреляя от избытка эмоций кто в атмосферу, а кто и по сторонам, то, значит, я уснул головою к Чаадаеву. Поделом мне! Выбирать необходимо сторону, в случае если решил вздремнуть по окончании обеда!
С момента публикации первого «философического письма» прошло около сотни восемьдесят лет. В сентябре будет ровно. Я и думал отыскать в памяти о Чаадаеве в сентябре, но байка о Насреддине, осле и халифе (в этом трио я робко выбираю роль осла) не разрешает откладывать «на позже». Нет у нас двадцати лет в запасе. У нас, возможно, и года-то нет.
За неполных два века, казалось бы, возможно определиться, кто прав, Бенкендорф либо Чаадаев? Наступило будущее, которое выше самого храброго воображения, либо мы снова живём в самых тесных пределах настоящего и среди мёртвого застоя?
А различно живём. Вернее, по-различному принимаем. Что для одного мёртвый застой, для другого полный восхищение эмоций, торжество заветов и именины сердца. Одни, приземлённые материалисты, считают долю молока в пальмовой смеси белого цвета, другие, окрылённые духовностью, устремляются в небо и видят в сегодняшних невзгодах залог будущих свершений. Фактически, невзгод они также не видят. Какие конкретно же это невзгоды? Не хлебом единым жив человек. Не хлебом единым и мёртв.
Мой сотрудник вычисляет благополучие страны в коровах. Из-за чего в коровах, и сам не сообщит: житель в третьем поколении, коров он ни при каких обстоятельствах не держал. И родители его не держали. А также дедушка с бабкой не держали, разве что колхозных видели. Прадед, действительно, сказал, что среди колхозных была парочка собственных, тех, что отобрали, так то прадед. А в шестидесятые возможно было и собственных держать. Сдашь положенное, а другое сам выпивай, либо реализовывай, никто не попрекнёт. Ан нет – переселились в город, стали токарями, врачами и инженерами.
Так вот, у сотрудника кроме того график висит над диваном, отмечающий величину коровьего поголовья. У меня Бенкендорф с Чаадаевым, а у него график. Привязывает его к знаменательным датам. Так, в девяностом году двадцать миллионов коровок мычали в Российской Федерации (округлённо, Российская Федерация щедрая душа), в двухтысячном – двенадцать миллионов, а на данный момент восемь. Не в коровах счастье, пробую я растолковать привычному. А в чём, задаёт вопросы он. Может, в тракторах?
В отечественном отношении к действительности, отвечаю. Мы ж не коровы, мы люди. Но отвечаю как-то неуверенно.
Нет, что поменять отношение к действительности необходимо, спору нет. Не застревать в прошлом. Прошлое – в утиль. Казалось бы, всего-то и заботы – снять портрет философа, оставшись в нерушимом альянсе с жандармом, и жизнь тут же наладится. Кроме того рвать портрета не требуется, да я бы, пожалуй, и не смог порвать изображение человека, дружбой которого дорожили Грибоедов и Пушкин. Ещё не созрел – порвать. А вот убрать в серый простенок, между шкафом с германскими философами (сто восемьдесят солидных фолиантов) и полочкой сменовеховцев было бы в полной мере в духе времени. И популярно, и прибыльно.
Не смотря на то, что… Как ни велик кормящий чан, а не протолкнуться. Первый ряд занят матерыми секачами, да и второй, и третий последовательности в далеком прошлом заполнены более прозорливыми участниками общества. Около них бегают худые поросята, и в случае если какая капля ботвиньи в следствии случайного столкновения тяжеловесов внезапно вылетит из чана, то сразу же с полдюжины поросят с диким визгом «это моё!» подпрыгивают, стараясь эту каплю перехватить ещё в воздухе. Одному достается ботвинья в мизерных количествах, а у остальных иногда из карманов пропадают полезные вещи. В толпе поросят попадаются такие престидижитаторы, что лишь диву даёшься.
Что ж, никто не мешает восхищаться видами на будущее без ботвиньи, другими словами бесплатно. Сидеть и повторят мантру «прошлое страно, настоящее великолепно, будущее превыше всех ожиданий». И всякое происшествие подвёрстывать к данной мантре. Радоваться, в то время, когда в злопыхателя кинут торт. Не смотря на то, что из-за чего обязательно торт? Неужто нет предметов более недорогих? А торт возможно самим съесть.
Вот весьма интересно, думаю я под Бенкендорфом, как повернулось бы колесо истории, если бы Гриневицкий метнул в Александра Освободителя не бомбу, а торт? Самый натуральный торт, на натуральном сливочном масле, пропитанный натуральным же коньяком? А ещё лучше – съел бы Гриневицкий данный торт сам, съел, облизнулся и отправился бы записываться в уличный патруль. Уж он и в личность знал бомбистов, и тайные их сигналы распознавал бы сходу, снова же пароли, явки… Александр Освободитель же в тот вечер, оставшись живым и невредимым, даровал бы подданным Конституцию. Пускай куцую, но кому бы мычать…
По большому счету же перевороты в сознании вытворяют с человеком скверные штуки. Да вот забрать хоть поколения, получавшие образование советской школе. Для них Бенкендорф – шеф жандармов, а жандармы – те же линии с рогами. А бомбисты – конкретно храбрецы. Гриневицкий, Халтурин, Каляев. У нас в городе и улица Каляева имеется, и улица Халтурина. А улица Гриневицкого имеется в Анадыре. Воля ваша, а это мина. Пускай проржавевшая, но в случае если рванёт… У нас в городе ветхие боеприпасы находят неизменно. Когда начнут котлован рыть под новое строение, в противном случае и ямку дерево посадить, так и находят. Ну, как сдетонируют? Не пора ли улицам дать имена славные, имена, при звуке которых сердце бы теплело, а взгляд постигал окружающее без противных искажений? Проспект Бенкендорфа, улица Уварова, площадь Победоносцева? А в том месте и князя-кесаря Ромодановского хорошим словом помянуть, поскольку необходимое дело делал, измену искоренял?
Вот так предашься доброкачественным мечтам, а позже случайно заметишь Чаадаева – и как будто бы обожжешься.
Нет, пускай висят над диваном. За спиной. Дабы в глаза не наблюдать. Оба храбрецы, кавалеристы, в Отечественную войну являли чудеса героизма. А наступил мир – и развела жизнь.
Кто прав? Оба правы. Так происходит. Другой раз думаешь – лишь так и не редкость.